Андрей Мартьянов - Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы]
Именно затаенная мечтательность чаще всего подсказывала ему верные решения — основанные не на холодных, трезвых рассуждениях, а на мгновенных вспышках догадок, приходящих ниоткуда, словно бы из пустоты. Кто-то из его ученых друзей однажды разъяснил ему: такое чувство называется «интуиция», и имеется у всех людей, только одни умеют его развивать и использовать, другие же предпочитают не обращать внимания. Друг еще брякнул, не сообразив, будто эта самая «интуиция» частенько встречается среди варварских народов, потом долго извинялся, не замечая, что его собеседник вовсе не обиделся. В те времена ему приходилось тяжеловато — он учился оставаться варваром в глазах всего остального мира, хотя такое занятие ему было вовсе не по душе. За десять лет странствий он так и не полюбил города, хотя быстро освоил правила их суетливой жизни и находил в ней много интересного. Этого в нем не удалось сломать никому — он все равно остался собой, Дугалом из клана Лаудов, человеком, умевшим замечать мелочи, выбираться из трудностей жизни, как лосось выбирается из самых невообразимых порогов, и твердо помнившим: в этом мире только Бог один за всех, каждый же из живущих — сам за себя.
Еще города и их обитатели научили его Игре, заполнив чернеющий провал недоумения в его душе. «Мир — не только поле боя, — говорили они. — Мир — вечный спор, непрекращающийся поединок. Ум против ума, сообразительность против сообразительности, хитрость против хитрости. Можешь всю жизнь просидеть в углу, но даже этим сидением ты принимаешь участие в Игре, ибо кому-то приходится бегать за двоих. Это Играет Создатель — может, сам против себя, может, со своим извечным врагом, а может, с нами, своими творениями. Неужели ты будешь стоять в стороне, когда вокруг происходит такое?»
Он и не остался. К тому же не он тогда принимал решения. Можно сколько угодно проклинать хитрецов, сыгравших на его юношеских обидах, его тогдашнем одиночестве, непомерном самомнении, гордыне, если угодно, однако приходится признать — они многому его научили… на свою голову. Неужто всерьез полагали, что всегда будут отдавать ему приказы, а он — беспрекословно выполнять? Им не стоило учить его сопоставлять вещи, находить между ними сходства и различия, делать выводы — одним словом, думать. Все прошло бы намного легче, будь он просто злобной собакой на цепи.
Теперь уже ничего не вернуть. От такой мысли иногда становилось грустно, иногда — страшновато. Ему постараются отомстить, а он, словно нарочно, привлекает к себе излишнее внимание. Будь он потверже душою и равнодушнее к людям, он хоть сейчас преспокойно покинул Ренн, забрав все, что посчитает нужным, и бесследно растворившись в вечерних сумерках. Однако на нем висела ответственность за остальную компанию, он не разгадал и половины загадок Изабель (иногда ему встречались люди, понимающие толк в Игре, как мужчины, так и женщины. Рыжая девчонка разыгрывала какую-то свою партию, и он не собирался ей мешать — пока она не мешает ему), и, в конце концов, они выглядели слишком симпатичными представителями человеческого рода, чтобы вот так, походя, бросать их на произвол судьбы. У него насчитывалось не так много приятелей, и он не хотел рисковать доверием нынешних спутников.
Вдруг вспомнилось: один из его друзей (настоящих друзей, тех, которым он доверял) пообещал каждую седмицу ставить свечи в память беспокойной и непоседливой души Дугала Мак-Лауда. Для всех, кто его знал, он сейчас мертв. Интересно, выполнено ли обещание? Надо будет проверить…
«Главное, чтобы без меня не наделали глупостей, — обеспокоено подумал он. — На Гая вполне можно положиться, милорд рыцарь не полезет в неприятности, но остальные… Френсис явно что-то замышлял, да и Баохан Ши строила невинную физиономию. Как бы мальчик по доброте душевной не проболтался ей о Книге… Эта лисица быстро смекнет, что к чему, и помчится в библиотеку. Может, не стоило уходить? Да, но какой прок от бессмысленного торчания в замке? Если я сейчас ничего не узнаю, придется срочно искать способ побега. Если узнаю — тем более. Как бы мне вернуться обратно — опять через стену? Долго карабкаться… Ладно, вся ночь впереди. Гай, кажется, начинает меня подозревать, и совершенно правильно делает. Впредь придется быть осторожнее».
Он вскинул голову, подставляя лицо холодному ветру, отбросившему назад тяжелую гриву волос, узрел поднимавшийся над скалами зеленовато-холодный диск, и еле слышно пропел — скорее, проговорил нараспев — отрывок песни, такой же древней, как его народ и здешние края:
И нам не суждено узнать
Ни отдыха, ни сна,
Когда взойдет из-за холмов
Охотничья луна…
Ему уже давно не приводилось испытывать такого азарта и ликующего отрешения от обычных мирских хлопот. Он занимался тем, к чему его предназначила судьба — шел по следу умной и хитрой добычи. Все, что случилось до сегодняшнего дня — лишь отпечатки лап на мягкой земле. Сегодня он настигнет зверя и убьет его. Но прежде задаст несколько вопросов и получит ответы.
* * *Кованый железный замок на дверях крипты не выдержал близкого знакомства с куском хорошо закаленной гнутой проволоки, сдавленно пискнул и открылся. Франческо толкнул бронзовую решетку, беззвучно провернувшуюся на смазанных петлях, и немного постоял на пороге, принюхиваясь к кисловатому запаху гнили, доносившемуся из подвала, и убеждая вернуть все на прежние места — закрыть створку, запереть замок и удалиться, пока никто ничего не заметил.
Вместо сих разумных поступков он осторожно вошел в холодную темноту, на ощупь прикрыл створки, рассудив, что отец капеллан вряд ли решит совершить ночную прогулку по своим владениям, и, отойдя чуть поглубже, начал возиться с заранее приготовленным кресалом и масляной лампой. После нескольких неудачных чирканий вспыхнул тусклый желтовато-синий огонек, выхватив нависающие над головой необработанные глыбы камня и отразившись в мельчайших капельках воды, выступивших на потолке подземелья.
— Coglione,[17] — пробормотал Франческо, относя столь нелестное определение к собственной персоне. — Grande сoglione, cretino! Зачем ты сюда явился? Почему ты всегда ищешь неприятностей? Все без того достаточно плохо…
Он глубоко вздохнул, набираясь решимости, и начал пробираться между сундуков, ящиков с реликвиями дома де Транкавель и огромных дарохранительниц, загадочно поблескивающих в свете его жалкого фонаря, больше всего опасаясь задеть какой-нибудь хрупкий предмет. Мимо проплыли огромные ржавые доспехи, затем позолоченная рака, усеянная таким количеством мелких граненых рубинов, что создавалось впечатление — металл сочится кровью. Франческо с величайшей осторожностью обогнул загромождавшее путь хитроумное сооружение из темного хрусталя, цветных камней и изогнутых, начищенных латунных полос, с заключенной внутри большой изжелта-коричневой костью, похожей на берцовую. Ему мимолетно захотелось узнать, чья эта кость и почему ее сохраняют здесь с таким почетом. На первый взгляд, она весьма напоминала обыкновенную коровью.
Нельзя сказать, чтобы он сильно испугался — в заброшенной галерее с призрачными голосами ему довелось испытать куда более сокрушающий страх, поднимавшийся из самых глубин души. К тому же Франческо пребывал в некоем диковинном и непривычном состоянии, душевном оцепенении, средним между сном и бодрствованием. Все происходило наяву, но как бы не с ним. В самом деле, как сын почтенных и достойных родителей мог опуститься до того, чтобы ночью взломать замок и пробраться в церковную крипту с явным намерением прибрать кое-что из здешних сокровищ в свое пользование? Разумеется, Франческо-Джованни Бернардоне никогда в жизни не совершил бы подобного деяния и, не колеблясь, одобрил бы решение суда, выносящего строжайший приговор пойманному вору.
Однако наяву, как это ни прискорбно, творилось прямо противоположное: он улизнул от Гая Гисборна, сказав, будто собирается прогуляться по замку (Гай, похоже, решил, что его попутчик намерен воспользоваться подвернувшимся случаем, дабы проведать некую юную особу, принадлежащую к числу хозяев Ренна, и понимающе кивнул), заглянул в часовню, убедился в отсутствии капеллана, стащил лампу и прямиком отправился сюда, в подвал. Ради чего — на этот вопрос он затруднился бы ответить. Кроме того, его поддерживало ощущение верности сделанного. Да, он забрался в чужое владение, мало того — во владение Церкви, он рассчитывал унести отсюда одну вещь (не слишком ценную, но, как его учили, кража остается кражей независимо от стоимости похищенного), и все же продолжал верить, что поступает правильно. Несколько минувших дней лишний раз подтвердили старую мысль: прямые пути — не всегда наилучшие.
Франческо не слишком опасался появления людей. Даже если отцу Уриену приспичит заглянуть сюда, он всегда услышит его приближение, успеет погасить лампу и затаиться среди сундуков и теней. Гораздо больше он побаивался кары небесной, однако после того, как он открыл замок, не последовало ни испепеляющих молний, ни грозно вопрошающего гласа, и он слегка приободрился.
